Это письмо написал мой дедушка Аношин Григорий Афанасьевич моей бабушке Аношиной Ие Константиновне в 1957 году из санатория “Чебаркуль”. Григорий Афанасьевич прошёл всю Великую Отечественную войну, с 1941 по 1945 гг., служил в Германии, а с Ией Константиновной он дружил со школы (№5, Магнитогорск), с восьмого класса. Вместе они прожили 40 лет, воспитали троих дочерей. И не просто прожили, а пронесли через всю свою жизнь Любовь.
В последние годы Григорий Афанасьевич работал на кафедре гражданской обороны в МГМИ. Ия Константиновна окончила факультет журналистики в Алма-Ате, работала в редакции “Магнитогорский рабочий” с 1946-го по 1948-й год. Последнее её место работы – библиотека МГМИ. Она хранила это письмо с 1957 по 1989 год. Теперь его хранит моя мама, Виктория Григорьевна Денисова.
Письмо
“Здравствуйте, дорогие, любимые мои Ия, Витуся и Регина!
Вчера и сегодня получил по письму. Да, я уже получил от вас два письма. Какая это была радость! Эти письма я ожидал с седьмого дня, как написал вам первую открытку. В общем, с 30 мая я ежедневно ждал письма, а тут первое письмо получил лишь 4 июня. Спасибо, спасибо за письма, теперь и я как бы разговариваю с тобой, а ты и девочки сидите рядышком на диване.
Да, дорогие мои, я каждый день представляю и вижу вас, разговариваю с вами, особенно по вечерам. Ляжешь в кровать, закроешь глаза и видишь всех вас. Представляю, как вы ходите, разговариваете, как девочки играют, как Регина к маме подходит лисонькой и просит конфетку… А ты, Ия, не ошиблась, что 1 июня видела сон, будто я приехал к тебе и мы встретили вместе твой день рождения.
Накануне 1 июня я строил планы, как бы сделать так, чтобы этот день провести с тобой вместе, будь я с вами. Был бы самолёт, сел бы в него, прилетел к вам, а потом… и остаться с вами. Самолёта нет, денег таких тоже нет, а путёвка только началась, деньги уплачены за весь период. Вот я и думал весь вечер 31 мая, почти всю ночь не спал на 1 июня, и 1 июня весь день, каждую минуту думал о тебе, думал о том, что ты делаешь дома, позовёшь ли соседей и отметишь ли и эту дату, и оставишь ли стаканчик на столе на моём месте.
Но… сон прошёл, меня нет, и получилось так, что ты теперь мочишь глаза, вытираешь их платочком. Милая моя, ведь и мне не легче от того, что я здесь отдыхаю в санатории. Свет не мил. Я тут дал себе зарок, что больше никуда один не поеду. Ты слышишь – никогда и никуда один без тебя по своему желанию не поеду, ни по путевке, ни по направлению. Хватит и этого, что нам пришлось пережить за эти дни.
Тут действительно поседеешь и постареешь от такого одиночества, от того, что тебя нет рядышком и нет наших ребят. Ты и ребята не только моя половина, а целая единица, без которой я не я и вы не вы, а одно целое, семья, без которой ни ты и ни я жить не можем. Теперь это усвоено и ты поймёшь меня.
Ты спрашиваешь: “Ты хоть почувствовал, испытал, понял, что значит разлука, одиночество?” Да какое тут почувствовал, когда вся душа, сердце, тело истосковались о вас, мои любимые. Ведь это целая катастрофа, взрыв, извержение и переживание одиночества, которому виной и явился мой отъезд в санаторий. Ведь за работой этого не было видно, но теперь, когда я тут без вас, это вырвалось наружу, как весенний поток, который становится всё шире и могуче. Так и это одиночество, разлука гложет мои нервы, душу от того, что я здесь один, без тебя, без ребят, которые так же мучаются, как и ты, и ждут своего папу. А я больше не могу тут жить один, хотя и нет никаких забот. Да, не могу больше и не уговаривай, пожалуйста, о том, чтобы… тут до 14 числа. Ничего не выйдет. Десятого июня я решил твёрдо уехать отсюда, чтобы никуда больше не уезжать от вас. Это моё твёрдое решение, и я его не изменю. Вот тогда, скоро уже и получите “правильную телеграмму”, как говорит Регина, о приезде папы домой.
Ия, миленькая, ну что ты так расстраиваешься, успокойся, вытри слёзки. Ведь я не плачу, хотя, может быть, и нелегко мне разлука даётся, как и тебе. Я замечаю, что и у меня седины прибавилось. Это в отпуске-то, когда отдыхаешь один, когда никто тебе тут не мешает, кушай, спи, отдыхай, грейся на солнышке, наедай жирок, увеличивай свой вес, набирай силенку на будущее… Да что проку от такого отдыха, когда морально не отдыхаешь, не находишь себе места и ждешь, ждешь этого дня, когда можно будет отсюда удрать.
Да, удрать, а не уехать. потому что всякое терпение уже лопнуло от такого отдыха. Я так не привык отдыхать, да и не хочу. Испытал теперь этот отдых на своей шкуре, голове, седине и на твоём здоровье. Больше таких отдыхов не надо. Если уж отдыхать, так вместе, везде и всюду быть вместе, чтобы и душа радовалась от такого отдыха.
Да, почувствовал, понял и испытал, что значит разлука и одиночество. Но это испытание и чувство уж очень даётся нам дорогой ценой для нашего здоровья. А вот к врачу всё же надо будет сходить, проконсультироваться и узнать, что это такое. На надо оттягивать, а сразу принимать меры к лечению. а то может быть так, что болезнь трудно будет лечить. Нет, я беспокоюсь за тебя, очень беспокоюсь. Да и как не беспокоиться о тебе, когда ты у меня одна-единственная, жена, друг, товарищ, спутник жизни, а ты говоришь “не беспокойся обо мне”. Если я не буду беспокоиться о тебе, то кто же побеспокоится о нас, друг о друге – только ты обо мне да я о тебе.
А когда это так, то и разлука, боль в сердце, переживания и думы о встрече, вера одного в другого будут уже не такими острыми, очень чувствительными, граничащими с безумием. Конечно, это и есть не что иное, как наша обоюдная любовь: твоя ко мне, а моя к тебе. Может быть, эта любовь моя к тебе и даёт такие мысли, философию жизни, которую я и излагаю в письме. Верь мне, дорогая, что безумно люблю тебя, но характер мой, рассудительность не всегда дают полный выход этих чувств, сдерживают, чтобы не растратить их сразу для тебя, а хранить и дать их тебе на протяжении всей жизни.
Твоя боязнь, страх твой, что я могу встретить ещё какую-то вторую любовь, девушку или женщину, напрасен, несостоятелен. Нет, можешь быть в этом уверена. Никто, кроме тебя, мне не нужен. Ты близкая мне и дорогая, дороже всего на свете. И никто не нужен, хотя, может быть, и имеет какие-то преимущества. Так что вот, Иечка. Веришь, да? Ну а теперь дай я тебя поцелую, сердечко моё. Ну вот и хорошо. Ты успокоилась. Да, успокоилась, ведь правда? А теперь и мне хорошо. На сердце легче стало, не так уж оно теперь ожесточено разлукой. Вот и поговорили с тобой. Тебе хорошо теперь?
“И зачем ты уехал?” – да по глупости, как когда-то ездил к Фёдору, не додумал, не проанализировал до конца, не прислушался к своему сердцу, а положился на свою голову. А она-то и подвела меня, обманула мои ожидания на отдых, а обрекла лишь на ещё большее одиночество, на ожидание писем, на ожидание отъезда из санатория и ожидание встречи с вами. Вот видишь, какой я теперь храбрый стал, такие слова в письмах пишу, а когда рядом бываю, так будто на язык цепи с замком надевают, ни слова не вымолвлю. Действительно, хоть письма пиши да и разговаривай с тобой, вроде это не письмо, а я сам живой тебе говорю.
Из письма я понял, что мама письма пишет часто. Это хорошо. Значит, она решила теперь уволиться с работы‚ поэтому и время нашла письма писать. Но почему она сундук в Ванновку хочет отправить? Не решила ли она переехать оттуда жить? Нет, это недопустимо. Мама должна быть с нами и делать ей в Ванновке нечего. Сундук туда отправлять не надо, а в Ижевск, к нам. От нас может потом поехать и туда, навестить тетю Женю, посмотреть на их жизнь, дом, Ванновку и т. д.
Нет, нет, пусть мама и не думает о том, чтобы отправить туда сундук. Это будет дезертирство. Нас она не стеснит, не помешает, места хватит всем. Вот только ванны нет, это плохо. Ванна нам нужна, а ей и тем более нужна. Но ведь и в Ванновке нет тех удобств, что у нас есть. Тогда уж лучше ехать к Гаю в Магнитогорск. Там более благоустроенная квартира. Но я всё же настаиваю, чтобы мама была с нами. Так ей и напиши, а я сам отсюда напишу ей об этом.
Да… “настроение у тебя не под стать моему, весёлое, довольное. Ты уже, видно, свыкся, обжился, привык и тебе уже нравится”.
Как бы не так. До того свыкся, что не знаешь, куда сам себя деть, чтобы удрать отсюда. Надоело это, всё одно и то же, приелось. Больше не могу. Готов хоть сейчас отсюда удрать, да документов нет. Надо писать рапорт, чтобы досрочно уехать отсюда. В субботу, 8 июня, пойду к начальнику. Пусть даёт разрешение на отъезд в понедельник, 10 числа. Не даст, тогда и так уеду, а отпускной сам потом пришлёт. Думаю, что разрешит, т. к. причин на то у него нет. Поедем отсюда с одним подполковником из Свердловска.
Завтра поедем в Ильменский заповедник, на целый день. Смотришь, и тут один день будет убит, всё ближе к отъезду, к нашей встрече, встрече с тобой, моя Иечка.
На этом закругляю. Сейчас уже скоро спать будем. Дали звонок.
Пр прибытии в санаторий вес был 68 кг. В Калинине вес был около 69 кг. Так что никакого истощения не было. Мне кажется, что у меня было просто переутомление, надо было отоспаться, немного отдохнуть. Чувствую, что эта усталость прошла, но голова не отдохнула. Думаю, думаю и беспокоюсь о вас, о твоём состоянии, о твоих волнениях и переживаниях, сам волнуюсь и переживаю. Скоро этому наступит конец. Ещё четыре дня и… ду-ду… папа поехал домой, к вам.
Вероятно, писем уже более не получу. До скорой встречи, миленькие мои. Привет соседям. Утробиным и всем другим знакомым. Пижама пошита хорошо. Доволен. Спасибо за работу ещё раз. Крепко, крепко целую вас, мои дорогие. Обнимаю и прижимаю тебя, Иечка моя.
Ваша папа Гриша, г. Чебаркуль, 1957 г.”
